Исполнение с феста. Какая заявка, такая и работа. Внимание - таки рейтинг R или выше.
читать дальшеКамни. Острые, изрезанные дождями и ветром. Камни. Они как застывшая шкура чудовищного зверя, утерявшая мягкость. Наследник фок Фельсенбургов, родственник кесаря, стонет, цепляясь за свою жизнь. Все ползет и ползет вперед, и, кажется что руки уже изрезаны до крови — на них лишь царапины, но как же больно, как же это больно.
Руппи подтягивается снова, и продолжает двигаться, оставляя за собой кровавый след. Он не чувствует раны в животе. Он не понимает что под руками — трава, он почти не видит ничего, он в бреду от боли — и не осознает, что сердце её — чрево. Девушка с чаячьими крыльями склоняется над ним, касается его плеч, хватает за руку — но руки её - как у призрака, а касания и вовсе неощутимы. Она обнимает его за плечи и шепчет что-то — она уже успела полюбить Руперта, со всей его по-юношески горячей кровью и детской наивностью. Изящные чаячьи крылья распахиваются — она готова исцелить его, спасти, она же кэцхен, дитя Анэма...
Руперт фок Фельсенбург вскидывает голову и смотрит — презрительно, чуть искривляя разбитые губы в улыбке. От уже третий день в этой камере, со связанными, затекшими руками, измученный голодом. От того и старается выглядеть как можно более величественно. Палач склоняет голову — он видит перед собой только холст, который надлежит доставить в мастерскую и воссоздать новую картину.
Его не спрашивают ни о чем — волокут благородного родича кесаря как мешок с зерном — да уж, мешок с зерном теперь стоит дороже его шкуры. Даже если её содрать с тела и вывесить на продажу отдельно от... остального содержимого.
Мучитель с удовольствием вдыхает воздух пыточной — запах плесени и крови, Руперта от него воротит, но он горд, слишком горд что бы это показать. Героев прошлого мучили и не так, а он — чем он хуже? Его волокут к «стулу ведьмы», излюбленному орудию палачей прошлого. Шипы уже не очень острые, их стерло время, как стерло из памяти имена и лица тех несчастных, подтеки крови которых запеклись на нем. Фок Фельсенбург не сопротивляется — он готов ко всему, и эти простолюдины не смогут вырвать у него мольбы о пощаде!
Помощник палача подтаскивает к стулу жаровню — там раскаляется любимый инструмент для истязания — острый нож на длинной рукояти — заботливый мастер специально изготовил его таким — что бы не повредились руки кровавого художника. Заплечных дел мастер берет в руки обычный нож, и начитает срезать с Руппи одежду,
Кэцхен стонет, и неверяще трясет головой — кудри цвета зимы рассыпаются по плечам, пачкаются в крови наследника Фельсенбургов. Она не желает смотреть и знать, она всегда желала только забывать. Забывать и танцевать, переплетая невидимые нити мира, сплетая из снов и ветров великолепные сказки. Анэм любил смеяться и шутить над смертными и она, верное дитя его — она любит то же самое, но исконно женское чувство — любовь пробуждается в ней, расцветая розой ветров. Она могла бы полюбить его, она могла бы полюбить этого смертного, который умирает на её руках.
Аэстра может излечить его, вмешаться в ход вещей,не колеблясь порвать липкую паутину смерти! Девушка с чаячьими крыльями улыбается ликующе.
Когда в тело входит нож — это не больно. Боль — это когда нож входит буквально на сантиметр, и палач рисует им причудливые узоры. Боль — это когда металл раскален добела, пытка жаром, заставляющим кровь кипеть уже в теле. Говорят, лава течет по жилам фульгатов, руки их полны молний, а глаза — задора. Руппи делит суть фульгата на двоих с палачом — у него в жилах — лава, у палача в руках молнии и задор. Восхищение и упоение художника, творца, он словно видит перед собой стену и создает на ней фреску, великое творение — куда до него мастеру Коро, есть только один инструмент выше кисти, выше резца и шпаги — пытка, неумолимая, неутомимая пытка. Истязать тело, творя на нем вязь ожогов на которых багровым запекается кровь.
По подбородку родича кесаря стекает кровь — он не кричал, в гордости своей отказываясь это делать. Герои прошлого принимали свои мучения без слов, и он не откроет рта, песню-стон не подарит мучителю. Но почему его не спрашивают ни о чем, почему никто не пытается вызнать его тайн?
Руппи знает ответ. И даже раскаленный нож не может согреть его холодеющее от страха тело.
Эврот поднимает взор к небесам. «О Анэм, все не должно быть так! Только не так!» Крови все больше, а ужасные видения преследуют её. Не хочет смотреть белокрылая дева, не этого знания она искала — она вообще не искала знаний, только смеха и слез, песен под полуночной луной, жара костров в Соловьиную Ночку. Пляши гица, пляши среди алатских снегов, или пой на морских скалах среди сестер-кэцхен. Пой и плачь, лишь один тебя видел и слышал, тот, чье сердце-море, а за его улыбку они все платили сполна.
Умирающий на её руках — иной, он мягче и строже, он юн и прекрасен, он мог бы принадлежать только ей, он уже принадлежал — слышал её голос, смеялся её шуткам. Или возмущался. Она совращала, убеждала, помогала ему. Она же не даст ему умереть здесь...
Мучитель откладывает нож и приказывает поставить Руперта на ноги. У него есть идеи для продолжения — раз пленник не кричит, то и само произведение не закончено. Значит, еще не время браться за тиски, о нет. Есть испытание для разума и тела сразу. Дама его сердца, из железа и полная шипов. Ох, как старательно палач укорачивал их, ведь не для казни она теперь здесь — для ласковых объятий, она как мать, прижимающая к себе дитя. Пускающее испуганного ребенка обратно в лоно.
Руперта затаскивают внутрь и закрывают — шипы действительно спилены, они едва касаются кожи. Нежная тьма умиротворяет истерзанное тело, успокаивает разум — сейчас это приятно. Через несколько минут, когда клонит в сон, и он случайно насаживается на шипы за спиной — не может сдержать крика. И это только начало. Когда проходит миг или вечность — палач уходит спать, оставляя пленника в объятиях единственной своей любви.
Руппи не верил что во тьме водятся чудовища — но он не знает сколько времени уже провел в ней, он знает только одно — если начинаются грезы наяву, нужно наколоться на шипы, как бабочка на булавку. И только в этом чувстве можно быть уверенным, а голос матери, укоризненный, жалобный - «Если ты уедешь, я умру!». Он уехал, он умрет, а она — ей жизнь и счастье, есть и другие дети, есть еще отец. Гудрун обнимает его за плечи, целует в макушку, и оборачивается кошкой, трущейся у ног. Той самой, трехцветной.
И нечего сказать аэстре — поникли обреченно её крылья, разметались белые перья по камням-траве, кудри перепачканы кровью, как и руки. Она прижимается щекой к груди Руперта, слушая его сердце — ей бы уснуть под этот размеренный, но затухающий стук.
Когда его наконец выпускают из объятий железной девы — он падает на пол, свет режет глаза, но наполняет тело жизнью. Руперт хрипит «воды..», иных желаний у него нет. Но его мучитель только смеется — и родственника кесаря привязывают к дыбе — в первый миг она кажется ему мягкой периной, даже когда его запястья украшают кандалы. Ворот поворачивается, и тело натягивается, как струна. Из его горла вызывается стон, и палач удовлетворенно кивает, нежно прилаживая тиски. Любовно даже. Сеогдня он завершит свой труд под величайшую музыку боли, как же давно он не слышал её! Симфония одной струны и связок, симфония крови и металла, здесь есть только один дирижер, знающий ноты наизусть. Но инструмент должен быть идеален и внешне, а рубцы ран-ожогов уже недостаточно свежие. Кровь не сочится, стекая по ребрам, а от того палач берет в руки любимый нож, обновляя следы, срезая тончайшие полоски кожи, и наконец-то слышит вступление в мелодию — стоны Руперта идеально ложатся на идею,на голоса, звучащие в чужой голове. И кровавая капель задает совершенный ритм, мелодия нарастает и мучитель... нет, музыкант берется за ворот . Сустав ломается с противным хрустом, а сломленный испытаниями огня и тьмы уже не в силах сдерживаться. Даже из гордости, память о великих героях сказаний смыта объятиями возлюбленной заплечных дел мастера, песней найери звучат его стенания, а мучитель ломает его суставы тисками — медленно, словно спокойное дитя, жаждущее поскорее увидеть подарок, но открывающее крышку шкатулки не спеша, растягивая удовольствие. И музыка звучит из шкатулки, танцует заколдованная королева, и так аппетитно хрустит сустав, дробясь на куски.
Симфония требует большего, плач найери слишком скучен, должна примешиваться еще и смерть — тонкими изломанными линиями тела. У палача есть двое серых детей, хищных любимцев. Он кладет их на живот родственника кесаря и накрывает клеткой — крысы мечутся, они не хотят, не желают делать то, за что столь любимы. Жестокость свойственна людям, и прогрызая в теле Руперта путь на свободу они всего лишь бегут от жара - на вершину клетки мучитель прилаживает небольшую жаровню, часто меняя угли. Фок Фельсенбург воет от боли, но палач слышит только тревожные звуки скрипки, и дирижирует в воздухе, запрокидывая голову от непереносимого наслаждения. Хрипы сорванного голоса — последние ноты затухающей жизни, гаснущий огонь глаз - мучитель стонет, касается лица умирающего с благодарностью. Крысы сбежали от жара, багровое кровавое озеро под ногами брызги крови на изломанном теле — мучитель снимает оковы и сбрасывает тело на пол. Вот теперь картина совершенна, смерть на последнем аккорде, алый занавес.
Эврот отпрянула от Руперта, закрывая лицо руками. Она успела полюбить, но знает цену своего вмешательства, и как высока эта цена! Не ей платить её — но она заплатит, она увидит то, что видела в своем сне — наяву, и не сможет прикоснуться, отдав все свои силы сейчас. Она смеется, заходясь в рыданиях, распахивая крылья, протягивая руки к небу — забери мою любовь, сердце-ветер, забери мою любовь ледяным дождем и пусть каменной болью отзовутся его руки. Слезы струятся по лицу, мешаясь с кровью, плач по тому, кого ни спасти ни убить. Последняя симфония.
Камни. Острые, изрезанные дождями и ветром. Камни.
читать дальшеКамни. Острые, изрезанные дождями и ветром. Камни. Они как застывшая шкура чудовищного зверя, утерявшая мягкость. Наследник фок Фельсенбургов, родственник кесаря, стонет, цепляясь за свою жизнь. Все ползет и ползет вперед, и, кажется что руки уже изрезаны до крови — на них лишь царапины, но как же больно, как же это больно.
Руппи подтягивается снова, и продолжает двигаться, оставляя за собой кровавый след. Он не чувствует раны в животе. Он не понимает что под руками — трава, он почти не видит ничего, он в бреду от боли — и не осознает, что сердце её — чрево. Девушка с чаячьими крыльями склоняется над ним, касается его плеч, хватает за руку — но руки её - как у призрака, а касания и вовсе неощутимы. Она обнимает его за плечи и шепчет что-то — она уже успела полюбить Руперта, со всей его по-юношески горячей кровью и детской наивностью. Изящные чаячьи крылья распахиваются — она готова исцелить его, спасти, она же кэцхен, дитя Анэма...
Руперт фок Фельсенбург вскидывает голову и смотрит — презрительно, чуть искривляя разбитые губы в улыбке. От уже третий день в этой камере, со связанными, затекшими руками, измученный голодом. От того и старается выглядеть как можно более величественно. Палач склоняет голову — он видит перед собой только холст, который надлежит доставить в мастерскую и воссоздать новую картину.
Его не спрашивают ни о чем — волокут благородного родича кесаря как мешок с зерном — да уж, мешок с зерном теперь стоит дороже его шкуры. Даже если её содрать с тела и вывесить на продажу отдельно от... остального содержимого.
Мучитель с удовольствием вдыхает воздух пыточной — запах плесени и крови, Руперта от него воротит, но он горд, слишком горд что бы это показать. Героев прошлого мучили и не так, а он — чем он хуже? Его волокут к «стулу ведьмы», излюбленному орудию палачей прошлого. Шипы уже не очень острые, их стерло время, как стерло из памяти имена и лица тех несчастных, подтеки крови которых запеклись на нем. Фок Фельсенбург не сопротивляется — он готов ко всему, и эти простолюдины не смогут вырвать у него мольбы о пощаде!
Помощник палача подтаскивает к стулу жаровню — там раскаляется любимый инструмент для истязания — острый нож на длинной рукояти — заботливый мастер специально изготовил его таким — что бы не повредились руки кровавого художника. Заплечных дел мастер берет в руки обычный нож, и начитает срезать с Руппи одежду,
Кэцхен стонет, и неверяще трясет головой — кудри цвета зимы рассыпаются по плечам, пачкаются в крови наследника Фельсенбургов. Она не желает смотреть и знать, она всегда желала только забывать. Забывать и танцевать, переплетая невидимые нити мира, сплетая из снов и ветров великолепные сказки. Анэм любил смеяться и шутить над смертными и она, верное дитя его — она любит то же самое, но исконно женское чувство — любовь пробуждается в ней, расцветая розой ветров. Она могла бы полюбить его, она могла бы полюбить этого смертного, который умирает на её руках.
Аэстра может излечить его, вмешаться в ход вещей,не колеблясь порвать липкую паутину смерти! Девушка с чаячьими крыльями улыбается ликующе.
Когда в тело входит нож — это не больно. Боль — это когда нож входит буквально на сантиметр, и палач рисует им причудливые узоры. Боль — это когда металл раскален добела, пытка жаром, заставляющим кровь кипеть уже в теле. Говорят, лава течет по жилам фульгатов, руки их полны молний, а глаза — задора. Руппи делит суть фульгата на двоих с палачом — у него в жилах — лава, у палача в руках молнии и задор. Восхищение и упоение художника, творца, он словно видит перед собой стену и создает на ней фреску, великое творение — куда до него мастеру Коро, есть только один инструмент выше кисти, выше резца и шпаги — пытка, неумолимая, неутомимая пытка. Истязать тело, творя на нем вязь ожогов на которых багровым запекается кровь.
По подбородку родича кесаря стекает кровь — он не кричал, в гордости своей отказываясь это делать. Герои прошлого принимали свои мучения без слов, и он не откроет рта, песню-стон не подарит мучителю. Но почему его не спрашивают ни о чем, почему никто не пытается вызнать его тайн?
Руппи знает ответ. И даже раскаленный нож не может согреть его холодеющее от страха тело.
Эврот поднимает взор к небесам. «О Анэм, все не должно быть так! Только не так!» Крови все больше, а ужасные видения преследуют её. Не хочет смотреть белокрылая дева, не этого знания она искала — она вообще не искала знаний, только смеха и слез, песен под полуночной луной, жара костров в Соловьиную Ночку. Пляши гица, пляши среди алатских снегов, или пой на морских скалах среди сестер-кэцхен. Пой и плачь, лишь один тебя видел и слышал, тот, чье сердце-море, а за его улыбку они все платили сполна.
Умирающий на её руках — иной, он мягче и строже, он юн и прекрасен, он мог бы принадлежать только ей, он уже принадлежал — слышал её голос, смеялся её шуткам. Или возмущался. Она совращала, убеждала, помогала ему. Она же не даст ему умереть здесь...
Мучитель откладывает нож и приказывает поставить Руперта на ноги. У него есть идеи для продолжения — раз пленник не кричит, то и само произведение не закончено. Значит, еще не время браться за тиски, о нет. Есть испытание для разума и тела сразу. Дама его сердца, из железа и полная шипов. Ох, как старательно палач укорачивал их, ведь не для казни она теперь здесь — для ласковых объятий, она как мать, прижимающая к себе дитя. Пускающее испуганного ребенка обратно в лоно.
Руперта затаскивают внутрь и закрывают — шипы действительно спилены, они едва касаются кожи. Нежная тьма умиротворяет истерзанное тело, успокаивает разум — сейчас это приятно. Через несколько минут, когда клонит в сон, и он случайно насаживается на шипы за спиной — не может сдержать крика. И это только начало. Когда проходит миг или вечность — палач уходит спать, оставляя пленника в объятиях единственной своей любви.
Руппи не верил что во тьме водятся чудовища — но он не знает сколько времени уже провел в ней, он знает только одно — если начинаются грезы наяву, нужно наколоться на шипы, как бабочка на булавку. И только в этом чувстве можно быть уверенным, а голос матери, укоризненный, жалобный - «Если ты уедешь, я умру!». Он уехал, он умрет, а она — ей жизнь и счастье, есть и другие дети, есть еще отец. Гудрун обнимает его за плечи, целует в макушку, и оборачивается кошкой, трущейся у ног. Той самой, трехцветной.
И нечего сказать аэстре — поникли обреченно её крылья, разметались белые перья по камням-траве, кудри перепачканы кровью, как и руки. Она прижимается щекой к груди Руперта, слушая его сердце — ей бы уснуть под этот размеренный, но затухающий стук.
Когда его наконец выпускают из объятий железной девы — он падает на пол, свет режет глаза, но наполняет тело жизнью. Руперт хрипит «воды..», иных желаний у него нет. Но его мучитель только смеется — и родственника кесаря привязывают к дыбе — в первый миг она кажется ему мягкой периной, даже когда его запястья украшают кандалы. Ворот поворачивается, и тело натягивается, как струна. Из его горла вызывается стон, и палач удовлетворенно кивает, нежно прилаживая тиски. Любовно даже. Сеогдня он завершит свой труд под величайшую музыку боли, как же давно он не слышал её! Симфония одной струны и связок, симфония крови и металла, здесь есть только один дирижер, знающий ноты наизусть. Но инструмент должен быть идеален и внешне, а рубцы ран-ожогов уже недостаточно свежие. Кровь не сочится, стекая по ребрам, а от того палач берет в руки любимый нож, обновляя следы, срезая тончайшие полоски кожи, и наконец-то слышит вступление в мелодию — стоны Руперта идеально ложатся на идею,на голоса, звучащие в чужой голове. И кровавая капель задает совершенный ритм, мелодия нарастает и мучитель... нет, музыкант берется за ворот . Сустав ломается с противным хрустом, а сломленный испытаниями огня и тьмы уже не в силах сдерживаться. Даже из гордости, память о великих героях сказаний смыта объятиями возлюбленной заплечных дел мастера, песней найери звучат его стенания, а мучитель ломает его суставы тисками — медленно, словно спокойное дитя, жаждущее поскорее увидеть подарок, но открывающее крышку шкатулки не спеша, растягивая удовольствие. И музыка звучит из шкатулки, танцует заколдованная королева, и так аппетитно хрустит сустав, дробясь на куски.
Симфония требует большего, плач найери слишком скучен, должна примешиваться еще и смерть — тонкими изломанными линиями тела. У палача есть двое серых детей, хищных любимцев. Он кладет их на живот родственника кесаря и накрывает клеткой — крысы мечутся, они не хотят, не желают делать то, за что столь любимы. Жестокость свойственна людям, и прогрызая в теле Руперта путь на свободу они всего лишь бегут от жара - на вершину клетки мучитель прилаживает небольшую жаровню, часто меняя угли. Фок Фельсенбург воет от боли, но палач слышит только тревожные звуки скрипки, и дирижирует в воздухе, запрокидывая голову от непереносимого наслаждения. Хрипы сорванного голоса — последние ноты затухающей жизни, гаснущий огонь глаз - мучитель стонет, касается лица умирающего с благодарностью. Крысы сбежали от жара, багровое кровавое озеро под ногами брызги крови на изломанном теле — мучитель снимает оковы и сбрасывает тело на пол. Вот теперь картина совершенна, смерть на последнем аккорде, алый занавес.
Эврот отпрянула от Руперта, закрывая лицо руками. Она успела полюбить, но знает цену своего вмешательства, и как высока эта цена! Не ей платить её — но она заплатит, она увидит то, что видела в своем сне — наяву, и не сможет прикоснуться, отдав все свои силы сейчас. Она смеется, заходясь в рыданиях, распахивая крылья, протягивая руки к небу — забери мою любовь, сердце-ветер, забери мою любовь ледяным дождем и пусть каменной болью отзовутся его руки. Слезы струятся по лицу, мешаясь с кровью, плач по тому, кого ни спасти ни убить. Последняя симфония.
Камни. Острые, изрезанные дождями и ветром. Камни.
@темы: Отблески Этерны